Виктор Боммельштейн. Мы не знаем
        N.Y.: Ailuros Publishing, 2012. — 124 c.

        Призрачные, словно подвешенные в воздухе стихи поэта, известного в основном в русскоязычном секторе «Живого журнала», происходят, кажется, напрямую от обэриутов (прежде всего, от Вагинова, хотя где-то мелькает тень Введенского, а в прозе, представленной в этой книге даже в большем объёме, само собой, Хармса). Боммельштейн сам по себе являет достаточно характерный пример аутичного существования на окраине поэтического мира — его опыты, хотя и соотносятся с работой Арсения Ровинского, Леонида Шваба и некоторых других поэтов, всё же выпадают из ближайшего контекста, видятся попыткой продлить посмертное существование «Звукоподобий». Отчасти встречающиеся на этих страницах контекстуальные «осечки» могут корректироваться тем, что Боммельштейн привлекает внимание некоторых поэтов младшего поколения, разрабатывающих ту же «постобэриутскую» линию с уклоном в натуралистический минимализм Лианозовской школы (можно вспомнить, например, Игоря Гулина или Надю Плунгян). Наконец эти тексты, безусловно, будут по нраву тем, кто любит собак, ведь они здесь главные герои.
        Я долго наблюдал работу крана. / Сквозь утренний недвижный воздух, в тишине / Он робко двигался, и грустно стало мне. / Как будто старая заныла рана. / Так дальний лай бывает слышим в полусне.

Кирилл Корчагин

Сергей Круглов. Натан; Борис Херсонский. В духе и истине
        N.Y.: Ailuros Publishing, 2012. — 108 c.

        Два поэта — два образа мира и веры. Сергей Круглов всецело приемлет своего героя, православного священника Натана, сливается с ним, говорит за него, хотя и о нём, — говорит им. Не маска, но намертво — и на живую — пришитый биографический опыт. Экспрессионизм. В варварском, языческом краю христиано-иудейский Мунк распял-распялил свой рот.
        Они ненавидят чужих, / На их площадях — / Мокошь и Род во весь рост, / Навь у них — во всю ночь, они мажут / Деревянные губы салом, к подножиям льют обрат. / На досуге, перед сном, / Солдатиков из картона вырезают они, / Расставляют полки на серых простынях, / Ведут войны, течёт бумажная кровь. / Армии двух цветов: / Чёрные — это евреи, народ священства, / Красные — это наши, народ попов.
        В герое Бориса Херсонского двойственности, пожалуй, нет, он цельный. И потому поэту удаётся смотреть на него со стороны, говорить не только за него, но и о нём. Здесь не надрыв, но мудрость и благостность, взрослая, серьёзная, не сусальная. Гурий настроен по отношению к миру именно мирно. Натан этот мир — обидный, больной — прощает, а Гурий позволяет себе совсем уж неслыханную роскошь — позволяет миру простить себя. Впрочем, оказывается, это одно и то же. Смирение — это когда с миром.
        Вспоминает Гурий — в селе на Кресто- / воздвиженье пресное тесто / раскатывали в пласты, / вырезали из теста кресты, / выпекали, сами ели и давали скотине, / чтобы дети зимой не болели / и овцы холода претерпели. // А я-то бранился — язычники! О Божьем Сыне / не думают, о страстях Его и о цели / воплощения знать не знают, не молятся, всё им обряды, / да колдовство, да песенки в честь Коляды-Маляды. / Всё бы им дед Никола, милости и щедроты. // Но скотину кормить крестами — ни в какие ворота! // А одна бабка сказала — скоты тоже люди, к примеру овечки, / я за каждую в церкви зажигаю по свечке. / И коровы — люди, и лошади — люди, а ты, / батюшка, верно, считаешь, что и люди — скоты. // Прозорливица бабка была. Но что ни говори — / все мы скоты, хоть и с образом Божьим внутри.
        Диалог оказывается согласным двухголосым пением, неслучайно в какой-то момент поэты меняются персонажами, говорят друг за друга. И мир не расколот, но цел.

Евгения Риц